ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»
Ленинградское отделение
Ленинград 1978
ИЗДАНИЕ ПОДГОТОВИЛ Н. В. ИЗМАЙЛОВ
А. С. Пушкин. Бюст работы И. П. Витали. 1837 г. Мрамор.
От редколлегии
Издания серии «Литературные памятники» обращены к тому советскому читателю, который не только интересуется литературными произведениями как таковыми, вне зависимости от их авторов, эпохи, обстоятельств их создания и пр., но для которого не безразличны также личность авторов, творческий процесс создания произведений, роль их в историко-литературном развитии, последующая судьба памятников и т. д.
Возросшие культурные запросы советского читателя побуждают его глубже изучать замысел произведений, историю их создания, историческое и литературное окружение.
Каждый литературный памятник глубоко индивидуален в своих связях с читателями. В памятниках, чье значение состоит прежде всего в том, что они типичны для своего времени и для своей литературы, читателей интересуют их связи с историей, с культурной жизнью страны, с бытом. Созданные гениями, памятники в первую очередь важны для читателей своими связями с личностью автора. В памятниках переводных читателей будет занимать (помимо всего прочего) их история на русской почве, их воздействие на русскую литературу и участие в русском историко-литературном процессе. Каждый памятник требует своего подхода к проблемам его издания, комментирования, литературоведческого объяснения.
Такого особого подхода требуют, разумеется, при своей публикации и произведения гения русской поэзии - А. С. Пушкина, и прежде всего такой центральный для его творчества памятник, как «Медный Всадник».
В творениях Пушкина нас интересует вся творческая их история, судьба каждой строки, каждого слова, каждого знака препинания, если он имеет хотя бы некоторое отношение к смыслу того или иного пассажа. «Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная» - эти слова Пушкина из начала третьей главы «Арапа Петра Великого» должны быть нами восприняты прежде всего в отношении того, кто их написал, думая не о себе, а об окружающем его мире гениев.
«Петербургская повесть» «Медный Всадник» принадлежит к числу самых любимых произведений каждого советского человека, а замысел этой поэмы и скрытые в ней идеи тревожат не только исследователей, но и широкого читателя. «Медный Всадник» - это поэма, идущая в русле центральных тем творчества Пушкина. Ее замысел имеет длительную предысторию, а последующая судьба поэмы в русской литературе - в «петербургской теме» Гоголя, Достоевского, Белого, Анненского, Блока, Ахматовой и многих других писателей - совершенно исключительна по своему историко-литературному значению.
Все это обязывает нас отнестись к изданию «Медного Всадника» с исключительной внимательностью, не упустить никаких мельчайших нюансов в истории его замысла, его черновиков, редакций, восстановить поэму в ее творческом движении, отобразить ее в издании не как неподвижный литературный факт, а как процесс гениальной творческой мысли Пушкина.
Такова цель того издания, которое предлагается сейчас требовательному вниманию читателей нашей серии. Именно этой целью объясняются характер статьи и приложений, включение раздела вариантов и разночтений.
Медный всадник
Петербургская повесть
Предисловие
Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов. Любопытные могут справиться с известием, составленным В. Н. Берхом .
Вступление
Начало первой беловой рукописи поэмы «Медный Всадник» - Болдинского автографа (рукопись ПД 964).
На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
10 В тумане спрятанного солнца
Кругом шумел.
И думал Он:
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
На зло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам
20 И запируем на просторе.
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво;
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхий невод, ныне там
30 По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова,
И перед младшею столицей
40 Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова.
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
50 Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Люблю зимы твоей жестокой
60 Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз,
И блеск и шум и говор балов,
А в час пирушки холостой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой.
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
70 Однообразную красивость,
В их стройно зыблемом строю
Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
Насквозь простреленных в бою.
Люблю, военная столица,
Твоей твердыни дым и гром,
Когда полнощная царица
Дарует сына в царский дом,
Или победу над врагом
80 Россия снова торжествует,
Или, взломав свой синий лед,
Нева к морям его несет,
И чуя вешни дни, ликует.
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо как Россия.
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
90 И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!
Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье…
Об ней, друзья мои, для вас
Начну свое повествованье.
Печален будет мой рассказ.
Часть первая
Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
Плеская шумною волной
100 В края своей ограды стройной,
Предисловие
Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов. Любопытные могут справиться с известием, составленным В. Н. Берхом.
Вступление
На берегу пустынных волн
Стоял он , дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно ,
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво;
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхий невод, ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова,
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова.Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса .
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз,
И блеск, и шум, и говор балов,
А в час пирушки холостой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой.
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость,
В их стройно зыблемом строю
Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
Насквозь простреленных в бою.
Люблю, военная столица,
Твоей твердыни дым и гром,
Когда полнощная царица
Дарует сына в царский дом,
Или победу над врагом
Россия снова торжествует,
Или, взломав свой синий лед,
Нева к морям его несет
И, чуя вешни дни, ликует.Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия,
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье…
9. Поэма «Медный всадник»
Слепой поп
В феврале 1825 года Пушкин, отбывающий бессрочную ссылку в Михайловском, пишет письмо своему брату Льву в Петербург. Это обычное письмо с поручениями, приветами друзьям и родственникам. Но есть в этом письме странное примечание, постскриптум: «Слепой поп перевел Сираха. Достань несколько экземпляров для меня». Кто такой «слепой поп», давно известно. Его зовут Гавриил Абрамович Пакатский, он священник при Смольном монастыре и переводчик священных текстов, за что ему даже премия была когда-то дана, в общем, человек очень известный.
Но для чего Пушкину эти экземпляры, которые он даже не просит брата прислать в Михайловское, эта «Книга Сираха», которая тогда входила в состав Ветхого Завета? Оказывается, это дальнее предшествие будущего «Медного всадника», который будет написан в 1833 году, через семь лет. Смысл в том, что этот «слепой поп», а он действительно слеп уже на протяжении последних лет десяти, подвергся наводнению в своей келье в этом монастыре и жил несколько часов по пояс в воде, ощупью ища драгоценную рукопись перевода библейского текста. И он обращается через «Русский инвалид» к соотечественникам с просьбой о помощи.
И Пушкин откликается на эту публикацию, чтобы помочь человеку, пострадавшему от петербургского наводнения. Его письмо и сегодня нельзя читать без волнения. И в другом письме он пишет брату: «Этот петербургский потоп все не идет у меня из головы. Это, оказывается, вовсе не смешно, а высокая трагедия». И вот с мыслью об этой трагедии, которую он сам не видел, Пушкин и живет следующие семь лет. Т.е. замысел надо искать еще в Михайловском, во времена, очень сильно предшествующие написанию поэмы.
Новый мир Петра
И вот сегодня, обращаясь к «Медному всаднику», мы сразу ощущаем, что это не только прямой простой событийный текст. Когда во вступлении Петр стоит над Невой и размышляет, это размышление некоего творца. «И думал он…» Он, который собирается здесь устроить некий новый мир, альтернативный старой Москве и старой России. А то, что он смотрит в это время на рыбаков и вспоминает этих финских рыбарей, «пасынков природы», тоже говорит о том, что тут речь идет не только о Петре, что здесь, быть может, просвечивает отчасти призвание апостолов к созданию нового мира, отличного от старого, в данном случае московского.
И когда в этом же введении Пушкин пишет: «И перед младшею столицей // Померкла старая Москва, // Как перед новою царицей // Порфироносная вдова», мы различаем здесь не только семейную историю государя, который правит, а у него еще жива маменька, Мария Федоровна. И вот это соотнесение старой царицы и новой – это как бы соотнесение двух миров, старого, оставленного, и нового, который здесь воздвигается как бы заново.
Кстати, вот эта «порфироносная вдова» была одним из поводов по существу запрета будущего «Медного всадника», потому что царь сразу учуял некоторое неблагополучие, не просто соотнесение Москвы и Петербурга, но еще и соотнесение двух императриц, вдовствующей и царствующей. И ему, конечно, это понравиться не могло.
Кроме того, здесь еще возникало соображение о евангельском рассказе о виноградаре, который призывает к себе работников первых, а потом и вторых, и больше благосклонен ко вторым, более молодым. И это тоже было, так сказать, на грани невозможного. Опять же соотношение Москвы и Петербурга. В общем, все это и послужило к запрету, при жизни Пушкина «Медный всадник» не был напечатан, только отрывки.
Для самого Пушкина это оказалось очень важным произведением, одним из ключевых в творчестве. Почему? Потому что герой произведения был, так сказать, резонером, некоторым образом подобием самого Пушкина. Потомок старого аристократического рода, которому приходится служить новому режиму, а мечта его, идеал его позади, он видит себя сегодня маленьким чиновником, а в прошлом-то ведь это великая семья, очень хорошо укорененная в России, это главы крестьянской общины, аналогия отца мужиков. А сегодня он, собственно, никто, его, собственно, и нет на поверхности государственной жизни.
Мечты героя
И с этой точки зрения очень важно, о чем просит у Бога перед сном герой. Еще не началось наводнение, еще трагедия не произошла, но герой, ложась в постель, обращается к Богу с просьбой ума и денег, чтобы бог ему прибавил ума и денег. Это ведь тоже немножко на грани кощунства, потому что просить у Бога ума хорошо, достойно, но просить у Бога денег? В этом была какая-то странная мелодия, сильно отторгающаяся от официального православия. Это не предъявлялось никогда Пушкину, но тем не менее все понимали, что здесь какое-то фрондерство. «Так нельзя», - считали бы его современники, если бы хорошо вчитывались в текст.
О чем мечтает герой? Он мечтает о безвестной жизни в семье, с детьми. Его невеста Параша живет на северной оконечности Васильевского острова, и он мечтает о встрече с ней, хотя и боится, что встреча не произойдет, потому что Нева уж очень разыгралась и, может быть, мосты разведут и на лодке тоже не проплывешь. Вот здесь очень ключевой момент. Пушкин после лет странствий и женитьбы обретает несколько другой подход к жизни и начинает понимать счастье ухода от общественной жизни, безвестности, жизни в тишине семьи с детьми и женой.
Исключительно важно и имя невесты героя – Параша. В «Евгении Онегине», когда Пушкин ищет имя своей героине, у него есть вариант «Итак, она звалась Параша». Т.е. это, по существу, одна и та же героиня, противопоставленная растленному свету, в котором жить приходится. Кроме того, самое имя это очень значимо для семьи Пушкина. По семейному преданию, в 1705 году царь Петр крестил своего арапа в Вильно, в церкви Параскевы Пятницы. Это еще один инвариант чисто русской Богородицы. И поэтому когда невеста героя называется Параша, она как бы судьбой предопределена стать женою героя, т.е. как бы такого Пушкина.
Потом это будет развито в поэме «Езерский», но это немножко другая тема. Кстати, героиня «Домика в Коломне» тоже ведь зовется Параша! Т.е. возникает некое подобие вымышленного, а вместе с тем такого реального, такого живого мира, который объединяет очень много произведений Пушкина. Смотрите: «Онегин», «Домик в Коломне»… И не только это. Мы еще вернемся к имени Параша, потому что оно входит в еще одно произведение Пушкина, о котором речь будет потом и не здесь.
Наводнение в ямбе
Очень интересно следить за тем, как изменяется стих в «Медном всаднике», отражающий то, что происходит как бы на сцене этой поэмы. Это очень строгий, очень академический четырехстопный ямб, рифмованные строки, и вдруг возникают места, где эта классическая ясность ломается. Например, в строках, которые рассказывают о начале наводнения, происходит вот что. Пушкин пишет о Неве: «И вдруг, как зверь остервенясь, // На город кинулась. Пред нею // Всё побежало, всё вокруг // Вдруг опустело…» Эта строка – «…На город кинулась. Пред нею…» - не рифмуется в поэме.
И даже можно понять почему. Потому что сметается город, сметается тот порядок прекрасного, упорядоченного города из введения и вместе с тем сметается тот стих, которым благополучная ситуация описывается, вот эта коренная ситуация. Но рифма сохраняется, только она уходит с конца строки в середину. «Все побежало, всё вокруг // ВДРУГ опустело...» Т.е. рифма на конце строки заменяется внутренней рифмой, рифмуется середина строки с концом предыдущей строки, и это тоже говорит о полном смятении, о том, что не только город рушится, но рушатся основы бытия. Недаром же Пушкин много раз сравнивает петербургское наводнение с всемирным потопом. И об этом тоже еще, надеюсь, пойдет речь.
Хотя самое наводнение описано Пушкиным не только как воображаемое. Дело в том, что до написания «Медного всадника» и позже Пушкин находился в поездке. В 1833 году он уехал на Волгу, на Урал собирать материал для истории пугачевского бунта. И вот он описывает в письме, как он выезжал из Петербурга. В этот момент Нева опять пошла против залива, вода поднялась и все ждали наводнения. И то, что он увидел в 1833 году, как впечатление, как картина перед глазами попало позже в «Медный всадник». Так что это не просто вымышленная ситуация или то, что было рассказано друзьями, Мицкевичем и другими лицами, в том числе и очевидцами.
Львы, всадники и шляпы
И вот здесь важно понимать, что все, что составляет «Медный всадник»… Это очень многослойное сочинение. Здесь дело не только в том, что происходит на поверхности Невы и вообще на земной поверхности. Вот очень хороший, очень такой яркий пример: уже в первой главе герой выходит на улицу, и наводнением он загнан на сторожевого льва, который стоит «на площади Петровой». Вот он сидит на этом льве, вода подступает к его подошвам. Мы помним эту запись. «С подъятой лапой, как живые, // Стоят два льва сторожевые, // На звере мраморном верхом, // Без шляпы, руки сжав крестом» сидел Евгений.
И здесь тоже видна аллегория. Виден второй смысл. Собственно говоря, Евгений становится личностью, которая смыслово замыкает очень высокий ряд. Ведь первым памятником такого типа был памятник императору Марку Аврелию на Капитолийском холме в Риме. Он есть прототип Медного всадника – император, который сидит на коне, олицетворяющем империю, олицетворяющем народ. Он правит, он оседлывает. И вот Марк Аврелий, Петр и, наконец, Евгений, который сидит верхом на льве. Т.е. это огромное снижение вот этого образа императора.
Ну, потом в поэме «Езерский» он будет обсуждать, почему он выбрал такого незаметного героя. Это не случайность, это веяние нового времени. И, пожалуй, мы здесь находим возможность судить о творчестве Пушкина 40–50-х годов, т.е. о несбывшемся творчестве Пушкина, которое идет от Евгения «Медного всадника», сопоставляемого с императорами, через обыкновенных героев «Капитанской дочки» к сыну казненного стрельца, план которого уже набросан. Короче говоря, здесь то будущее пушкинского творчества, которого у нас в руках нет, но о котором чуть-чуть, отчасти, все-таки можно судить.
Кроме того, Евгений, сидящий на льве, напоминает нам еще один итальянский образ, хорошо знакомый Пушкину. Дело в том, что он всю жизнь стремится в Венецию, которая есть город под покровительством святого Марка, и святой со львом – одна из главных достопримечательностей Венеции. А Петербург-то ведь и есть Северная Венеция! Т.е. история развертывается не только как петербургская, но и как всемирная, в частности венецианская.
Кроме того, Пушкин дает еще одну пронзительную деталь. Ветер с залива срывает шляпу с Евгения. Этот, казалось бы, не очень значительный эпизод переводит его в другую жизнь, в другое сословие. Во второй части он будет носить картуз, а картуз предшествует в черновике колпаку. Он носит колпак, колпак юродивого. Здесь уже дана картина следующей главы в ее, так сказать, эмбриональном виде. Гражданская шляпа ушла, пришел колпак юродивого. Мы уже говорили, что реплика «Ужо тебе!» переходит из «Бориса Годунова» в «Медный всадник» через этого человека, который в колпаке, который, так сказать, восстает против императора.
В каменное царство мертвых
Это можно продолжать и дальше, потому что кончается первая глава знаменитыми строчками: «…иль вся наша // И жизнь ничто, как сон пустой, // Насмешка неба над землей?». Вот это как бы программные строки, которые вводят нас в мир второй главы. А с чего начинается вторая глава? Ну, вот ушла вода. Подразумевается, что герой покинул свое место на льве и стремится туда, на Васильевский остров, где невеста, где все надежды и вся жизнь сосредоточена. И очень любопытно, что происходит, как это описано. «Евгений смотрит: видит лодку; // Он к ней бежит как на находку», чтобы пересечь Неву и попасть в тот рай, на который он рассчитывает. И здесь тоже все полно иносказаний. Героиню-то зовут Параша, и мы уже знаем, что это такое.
Но кроме того, вот этот образ лодки с беззаботным перевозчиком, на которую садится герой, напоминает нам об образе Стикса – реки забвения, пересекая которую человек оказывается в царстве мертвых. Литературные параллели известны: это и Данте, и народная легенда о Фаусте, где Фауст попадает в царство мертвых, в ад, а потом возвращается. Оказывается, это не просто описание наводнения, это равноправно перекликается со всей мировой литературой и наполняется массой смысла.
И Пушкин в следующем году, в 1934, будет писать «Песни западных славян», а там есть замечательное стихотворение под названием «Влах в Венеции». Я уже не говорю о том, что героиня этого стихотворения, видимо, умирающая и бросающая своего мужа или любовника, зовется Параскева, Параша. И смысл стихотворения в том, что славянин, влах, попадает в Венецию, т.е. он из своего славянского патриархального мира, где все так понятно, так добро, так красиво, попадает в Венецию, которая аналогия Петербурга. Ведь Петербург-то и есть Северная Венеция, повторю. И вот что получается, как он описывает здешнюю жизнь: «Здесь не слышу доброго привета, // Не дождуся ласкового слова; //Здесь я точно бедная мурашка, // Занесенная в озеро бурей». И один из образов этого стихотворения потрясает своим сходством с путем Евгения на Васильевский остров. «Евгений смотрит: видит лодку; // Он к ней бежит как на находку», а герой Пушкина влах, славянин, сравнивает с лодкой всю Венецию. Он называет ее «мраморной лодкой», где все каменное, все чуждо ему. Оказывается, что вот этот образ лодки, которая везет в это каменное царство мертвых, продолжается после «Медного всадника» в «Песнях западных славян».
А заодно мы еще раз находим Пушкина с его перекличками в среде великих классиков литературы. Вот «Анджело» – это перекличка с Шекспиром, якобы перевод, на самом деле вольный пересказ. «Медный всадник» здесь перекликается с Мериме, который есть повод для «Песен западных славян», тоже не перевод, а перекличка. То же самое будет с Гомером и т.д. Т.е. выясняется, что аллегории «Медного всадника» не менее важны, чем просто прямой смысл.
У нас есть привычка рассказывать «Медный всадник» как историю несбывшейся прекрасной семейной жизни. Далеко не только! Это мотивы самой высокой поэзии, какая только может быть. И Шекспир, и Мериме, и Гомер – это все собеседники Пушкина в «Медном всаднике», и это тоже надо знать и понимать.
Конь без всадника
Вокруг «Медного всадника» много чего происходит. Например, один из рисунков вокруг поэмы – это конь Петра, поднятый на дыбы. И вдруг оказывается, что в одном из рисунков этот конь бежит без всадника. Без Петра. Здесь тоже некоторая аллегория, также как в смятении земли и воды во время наводнения. Ведь ни для кого не секрет, это общее место, что на дыбы поднята Россия в виде этого медного коня.
И как только в рисунке вокруг поэмы возникает бегущий конь без всадника, это означает некое прозрение того, что Россия не всегда будет оседлана монархом, что, собственно говоря, ее судьба неясна. И когда в поэме Александр выходит на балкон и говорит, что «С божией стихией // Царям не совладеть», то вот этот конь без царя, без узды – это и есть некое предвестие будущего, собственно, для Пушкина далекого, а по истории-то очень близкого. И это тоже надо понимать, читая «Медный всадник».
Призвание рыбаков
Во вступлении, там, где речь идет о создании новой действительности, очень важны образы рыбаков, которые закидывают невод. «Финский рыбак» и т.д. – известно. Но ведь явление Христа как раз и начинается с призвания рыбаков. Андрей Первозванный и вся эта евангельская история как раз и предшествует «Медному всаднику». К моменту его написания уже написаны стихи «Невод рыбак расстилал // по брегу студеного моря», и это тоже предшествует созданию нового мира и тяготеет к священным страницам. Т.е. с первых же строк «Медный всадник» перестает быть репортажем о наводнении, тем более что Пушкин самого наводнения не видел. Это все происходит в некоем мире, созданном Пушкиным не только на основании того, что он знает и что входит в его жизненный опыт. Еще и нечто, почерпнутое в самых первоосновах христианской культуры.
Вступление к поэме – это гимн созидательной силе Петра, который в финских болотах устанавливает некий священный город, сопоставимый с Венецией, с Пальмирой. Это некий креативный, созидательный мотив, который подчеркивается вот этой аналогией рыбаков, которым предстоит уловлять человеков. Петр тоже по-своему, может быть, так варварски и грубо, но уловляет человеков.
Как только герой поэмы, Евгений, восстает против Петра, он, а вместе с ним и Пушкин хорошо понимают, против чего они восстают. Если понимать Евгения как некий дальний прообраз этих евангельских рыбаков, и не только рыбаков, призванных за Христом, то здесь сразу возникает вся сложность истории русской церкви.
Ведь что такое была Русская православная церковь до Петра и до Никона? Это была великая альтернатива государству, где человек находил спасение и утешение от несправедливости вот этого дьявольского мира, лежащего во грехе. А когда приходит Петр и делает Церковь структурной частью государства, отменяет патриаршество, бьет себя в грудь со словами «Вот вам патриарх!», имея в виду самого себя, то, конечно, Церковь перестает быть в этот момент альтернативой государству и способом утешения верующего. И вот его «Ужо тебе!» несет в себе и этот заряд. И это, может быть, отчасти делает рыбаков из вступления некоторой иронией даже. Т.е. здесь многослойность, и каждый человек, кто задумывается над русской историей, над русской культурой, находит здесь свое. И в этом тоже величие Пушкина, который в конце концов поглощает все возможные мнения, высказанные по крайней мере до сих пор.
Бунт Иова
В 1832 году Пушкин почему-то записал в своем черновике буквы еврейского алфавита. Может, это было связано с историей его учителя Закона Божьего Павского, который как раз в это время подвергается гонениям. И он расшифровывает эти буквы звуками, записанными греческим алфавитом, ему близким, поскольку греческий он в лицее изучал. И существует старинная загадка – для чего? почему? Зачем ему нужен был этот древнееврейский алфавит с параллелью по-гречески?
И вот один из в свое время известных пушкинистов, Александр Тархов, выдвинул замечательную гипотезу. Он настаивал на том, что в виде Евгения в «Медном всаднике» Пушкин вывел русского многострадального Иова, который подвергается божьему наказанию неизвестно за что. И это оказалась очень плодотворная гипотеза! Почему? Выяснилось, что во всех переводах Ветхого Завета на все европейские языки Иов покорно следует божьим наказаниям, и не возникает никакого протеста у Иова. И только в исходном тексте Иов бунтует. Вот там есть аналогия этого «Ужо тебе! Ужо, строитель чудотворный!». Т.е. это бунт праведника против явной несправедливости, которого нет ни в каких христианских текстах, только там. И, быть может, Пушкин, зная это, он же ученик Павского, пытается понять, что там, в оригинале Ветхого Завета. Он не выучивает ветхозаветного языка, но, во всяком случае, ход его мысли – в эту сторону, ибо его герой ближе к ветхозаветному.
Литература
- Белый, Андрей. Ритм как диалектика и «Медный всадник». Исследования. М., 1929.
- Благой Д.Д. «Медный всадник» // Благой Д.Д. Социология творчества Пушкина. Этюды. М., 1931.
- Бочаров С.Г. Петербургское безумие [«Не дай мне Бог сойти с ума…, «Медный всадник»] //Пушкинский сборник /Сост. И. Лощилов, И. Сурат/ М. 2005.
- Ильин-Томич А.А. Из маргиналий к «Медному всаднику» // Пятые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1990.
- Коваленская Н. «Медный всадник» Фальконэ. // Пушкин. Сборник статей./ Под ред. А. Еголина/ М., 1941.
- Балладные пространственные структуры в «Медном всаднике» А.С. Пушкина.// Учёные записки Смоленского гуманитарного университета. Т.1, Смоленск,1994.
- Листов В.С. «Копеечка и царственный всадник»//. Листов В.С. Новое о Пушкине. М., 2000.
- Макаровская Г.В. «Медный всадник». Итоги и проблемы изучения. Саратов,1978.
- Маркович В.М. Реминисценции «Медного всадника» в ленинградской неофициальной поэзии 60-80 гг. (К проблеме петербургского текста).// Полуропоn. К 70-летию В.Н. Топорова. М., 1998.
- Мартынова Н.В. «Медный всадник»: специфика жанра //. Пушкин: проблемы творчества, текстологии, восприятия.// Сборник научных трудов. Калинин, 1980.
- Медриш Д.Н. Трезвый реализм («Медный всадник» и сказка) // Проблемы реализма. Вып.5. Вологда, 1978.
- Неклюдова М.С. Осповат А.Л. Окно в Европу. Источниковедческий этюд к «Медному всаднику» // Лотмановские чтения. Т. 12. М., 1997.
- Оксенов И.О. О символизме «Медного всадника» //.Пушкин 1833 год. Л., 1933.
- Пушкин А.С. Медный всадник. Издание подготовил Н.В. Измайлов. Л. 1978.
- Тименчик Р.Д. «Медный всадник» в литературном сознании начала ХХ века //Проблемы пушкиноведения. Сборник научных трудов. Рига, 1983.
- Тимофеев Л. «Медный всадник» (из наблюдений над стихом поэмы) // Пушкин: Сборник статей. Под ред. А. Еголина. М., 1941.
- Фомичев С.А. «Люблю тебя, Петра творенье» // Фомичев С.А. Праздник жизни. Этюды о Пушкине. СПб, 1995.
Иллюстрация А. Н. Бенуа
«На берегу пустынных волн» Невы стоит Петр и думает о городе, который будет здесь построен и который станет окном России в Европу. Прошло сто лет, и город «из тьмы лесов, из топи блат / Вознёсся пышно, горделиво». Творенье Петра прекрасно, это торжество гармонии и света, пришедшее на смену хаосу и тьме.
Ноябрь в Петербурге дышал холодом, Нева плескалась и шумела. Поздним вечером возвращается домой в свою каморку в бедном районе Петербурга, называемом Коломной, мелкий чиновник по имени Евгений. Когда-то род его был знатен, но сейчас даже воспоминание об этом стёрлось, а сам Евгений дичится знатных людей. Он ложится, но не может заснуть, развлечённый мыслями о своём положении, о том, что с прибывающей реки сняли мосты и что это на два-три дня разлучит его с возлюбленной, Парашей, живущей на другом берегу. Мысль о Параше рождает мечты о женитьбе и о будущей счастливой и скромной жизни в кругу семьи, вместе с любящей и любимой женой и детьми. Наконец, убаюканный сладкими мыслями, Евгений засыпает.
«Редеет мгла ненастной ночи / И бледный день уж настает...» Наставший день приносит страшное несчастье. Нева, не одолев силы ветра, преградившего ей путь в залив, хлынула на город и затопила его. Погода свирепела все больше, и скоро весь Петербург оказался под водой. Разбушевавшиеся волны ведут себя, как солдаты неприятельской армии, которая взяла город штурмом. Народ видит в этом Божий гнев и ждёт казни. Царь, правивший в тот год Россией, выходит на балкон дворца и говорит, что «с Божией стихией / Царям не совладеть».
В это время на Петровой площади верхом на мраморном изваянии льва у крыльца нового роскошного дома сидит недвижный Евгений, не чувствуя, как ветер сорвал с него шляпу, как поднимающаяся вода мочит его подошвы, как дождь хлещет ему в лицо. Он смотрит на противоположный берег Невы, где совсем близко от воды живут в своём бедном домишке его возлюбленная со своей матерью. Как будто околдованный мрачными мыслями, Евгений не может сдвинуться с места, а спиной к нему, возвышаясь над стихией, «стоит с простёртою рукою кумир на бронзовом коне».
Но вот наконец Нева вошла в берега, вода спала, и Евгений, замирая душой, спешит к реке, находит лодочника и переправляется на другой берег. Он бежит по улице и не может узнать знакомых мест. Все разрушено наводнением, кругом все напоминает поле сражения, валяются тела. Евгений спешит туда, где стоял знакомый домик, но не находит его. Он видит иву, росшую у ворот, но нет самих ворот. Не в силах перенести потрясения, Евгений захохотал, лишившись рассудка.
Новый день, встающий над Петербургом, уже не находит следов давешних разрушений, все приведено в порядок, город зажил привычной жизнью. Лишь Евгений не устоял против потрясений. Он скитается по городу, полный мрачных дум, и в ушах его все время раздаётся шум бури. Так в скитаниях проводит он неделю, месяц, бродит, питается подаянием, спит на пристани. Злые дети бросают ему камни вслед, а кучера хлещут плетьми, но, кажется, он ничего этого не замечает. Его все ещё оглушает внутренняя тревога. Однажды ближе к осени, в ненастную погоду, Евгений просыпается и живо вспоминает прошлогодний ужас. Он встаёт, торопливо бродит и внезапно видит дом, перед крыльцом которого стоят мраморные изваяния львов с поднятыми лапами, и «над ограждённою скалою» на бронзовом коне сидит всадник с простёртою рукой. Мысли Евгения внезапно проясняются, он узнает это место и того, «чьей волей роковой / Под морем город основался...». Евгений обходит вокруг подножия памятника, дико глядя на изваяние, он чувствует необычайное волнение и гнев и в гневе грозит памятнику, но вдруг ему показалось, что лицо грозного царя обращается к нему, а в глазах его сверкает гнев, и Евгений бросается прочь, слыша за собой тяжёлый топот медных копыт. И всю ночь несчастный мечется по городу и ему кажется, что всадник с тяжёлым топотом скачет за ним повсюду. И с этой поры, если случалось ему проходить по площади, на которой стоит изваяние, он смущённо снимал перед ним картуз и прижимал руку к сердцу, как бы прося прощения у грозного истукана.
На взморье виден малый пустынный остров, куда иногда причаливают рыбаки. Наводненье занесло сюда пустой ветхий домишко, у порога которого нашли труп бедного Евгения и тут же «похоронили ради Бога».
Часть первая
Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
Плеская шумною волной
В края своей ограды стройной,
Нева металась, как больной
В своей постеле беспокойной.
Уж было поздно и темно;
Сердито бился дождь в окно,
И ветер дул, печально воя.
В то время из гостей домой
Пришел Евгений молодой...
Мы будем нашего героя
Звать этим именем. Оно
Звучит приятно; с ним давно
Мое перо к тому же дружно.
Прозванья нам его не нужно.
Хотя в минувши времена
Оно, быть может, и блистало
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой
Оно забыто. Наш герой
Живет в Коломне; где-то служит,
Дичится знатных и не тужит
Ни о почиющей родне,
Ни о забытой старине.
Итак, домой пришед, Евгений
Стряхнул шинель, разделся, лег.
Но долго он заснуть не мог
В волненье разных размышлений.
О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь;
Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег. Что ведь есть
Такие праздные счастливцы,
Ума недальнего, ленивцы,
Которым жизнь куда легка!
Что служит он всего два года;
Он также думал, что погода
Не унималась; что река
Все прибывала; что едва ли
С Невы мостов уже не сняли
И что с Парашей будет он
Дни на два, на три разлучен.
Евгений тут вздохнул сердечно
И размечтался, как поэт:
«Жениться? Ну... зачем же нет?
Оно и тяжело, конечно,
Но что ж, он молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов;
Он кое-как себе устроит
Приют смиренный и простой
И в нем Парашу успокоит.
Пройдет, быть может, год-другой –
Местечко получу – Параше
Препоручу хозяйство наше
И воспитание ребят...
И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят...»
Так он мечтал. И грустно было
Ему в ту ночь, и он желал,
Чтоб ветер выл не так уныло
И чтобы дождь в окно стучал
Не так сердито...
Сонны очи
Он наконец закрыл. И вот
Редеет мгла ненастной ночи
Ужасный день!
Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури,
Не одолев их буйной дури...
И спорить стало ей невмочь...
Поутру над ее брегами
Теснился кучами народ,
Любуясь брызгами, горами
И пеной разъяренных вод.
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова,
Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась. Пред нею
Все побежало, все вокруг
Вдруг опустело – воды вдруг
Втекли в подземные подвалы,
К решеткам хлынули каналы,
И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружен.
Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна. Челны
С разбега стекла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой.
Обломки хижин, бревны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!
Зрит божий гнев и казни ждет.
Увы! все гибнет: кров и пища!
Где будет взять?
В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон,
Печален, смутен, вышел он
И молвил: «С божией стихией
Царям не совладеть». Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел.
Стояли стогны озерами,
И в них широкими реками
Вливались улицы. Дворец
Казался островом печальным.
Царь молвил – из конца в конец,
По ближним улицам и дальным,
В опасный путь средь бурных вод
Спасать и страхом обуялый
И дома тонущий народ.
Тогда, на площади Петровой,
Где дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений. Он страшился, бедный,
Не за себя. Он не слыхал,
Как подымался жадный вал,
Ему подошвы подмывая,
Как дождь ему в лицо хлестал,
Как ветер, буйно завывая,
С него и шляпу вдруг сорвал.
Его отчаянные взоры
На край один наведены
Недвижно были. Словно горы,
Из возмущенной глубины
Вставали волны там и злились,
Там буря выла, там носились
Обломки... Боже, боже! там –
Увы! близехонько к волнам,
Почти у самого залива –
Забор некрашеный да ива
И ветхий домик: там оне,
Вдова и дочь, его Параша,
Его мечта... Или во сне
Он это видит? иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?
И он, как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может! Вкруг него
Вода и больше ничего!
И, обращен к нему спиною,
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
