2) К кому обращается Акакий Акакиевич за помощью?
3) Почему чиновники не спешат помочь Башмачкину?
4) Каким же увидели "значительное лицо"?Почему у него даже нет имени
5) Чем объясняется грубое поведение этого чиновника к Акакию Акакиевичу?
повести"Шинель.Помогите пожалуйста,умоляю вас,до завтра нужно.Срочно!!Срочно!!!Напишите хоть как можете,вы чем то,как то выручите меня от двойки.Я вам тоже помогу и на любой вам ваш вопрос отвечу.:-*
Как и почему меняется поведение гусара на протяжении приведённогофрагмента?
Какую роль в данном фрагменте играют следующие подробности: «однако ж
выпил две чашки кофе и, охая, заказал себе обед», лекарь «поговорил с ним
по-немецки и по-русски объявил»?
Три года тому назад, однажды, в зимний вечер, когда смотритель
разлиновывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье,
тройка подъехала, и проезжий в черкесской шапке, в военной шинели,
окутанный шалью, вошёл в комнату, требуя лошадей. Лошади все были в
разгоне. При сём известии путешественник возвысил было голос и нагайку;
но Дуня, привыкшая к таковым сценам, выбежала из-за перегородки и
ласково обратилась к проезжему с вопросом: не угодно ли будет ему чего-
нибудь покушать? Появление Дуни произвело обыкновенное своё действие.
Гнев проезжего прошёл, он согласился ждать лошадей и заказал себе ужин.
Сняв мокрую, косматую шапку, отпутав шаль и сдернув шинель, проезжий
явился молодым, стройным гусаром с чёрными усиками. Он расположился у
смотрителя, начал весело разговаривать с ним и с его дочерью. Подали
ужинать. Между тем лошади пришли, и смотритель приказал, чтоб тотчас, не
кормя, запрягали их в кибитку проезжего; но, возвратясь, нашёл он молодого
человека почти без памяти лежащего на лавке: ему сделалось дурно, голова
разболелась, невозможно было ехать... Как быть! смотритель уступил ему
свою кровать, и положено было, если больному не будет легче, на другой
день утром послать в С *** за лекарем.
На другой день гусару стало хуже. Человек его поехал верхом в город
за лекарем. Дуня обвязала ему голову платком, намоченным уксусом, и села
с своим шитьём у его кровати. Больной при смотрителе охал и не говорил
почти ни слова, однако ж выпил две чашки кофе и, охая, заказал себе обед.
Дуня от него не отходила. Он поминутно просил пить, и Дуня подносила ему
кружку ею заготовленного лимонада. Больной обмакивал губы и всякий раз,
возвращая кружку, в знак благодарности слабою своей рукою пожимал
Дунюшкину руку. К обеду приехал лекарь. Он пощупал пульс больного,
поговорил с ним по-немецки и по-русски объявил, что ему нужно одно
спокойствие и что дни через два ему можно будет отправиться в дорогу.
Гусар вручил ему двадцать пять рублей за визит, пригласил его отобедать;
лекарь согласился; оба ели с большим аппетитом, выпили бутылку вина
и расстались очень довольны друг другом.
Прошёл ещё день, и гусар совсем оправился. Он был чрезвычайно
весел, без умолку шутил то с Дунею, то с смотрителем; насвистывал песни, разговаривал с проезжими, вписывал их подорожные в почтовую книгу, и так
полюбился доброму смотрителю, что на третье утро жаль было ему
расстаться с любезным своим постояльцем. День был воскресный, Дуня
собиралась к обедне. Гусару подали кибитку. Он простился с смотрителем,
щедро наградив его за постой и угощение; простился и с Дунею и вызвался
довезти её до церкви, которая находилась на краю деревни. Дуня стояла в
недоумении... «Чего же ты боишься? – сказал ей отец, – ведь его
высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви». Дуня
села в кибитку подле гусара, слуга вскочил на облучок, ямщик свистнул,
и лошади поскакали.
(А.С. Пушкин, «Станционный смотритель»)
3-5 предложений срочно срочно срочно((
Презентация на тему: Образ значительного лица в повести Н.В.Гоголя "Шинель"
1 из 4
Презентация на тему: Образ значительного лица в повести Н.В.Гоголя "Шинель"
№ слайда 1
Описание слайда:
Образ значительного лица в повести Н.В.Гоголя "Шинель Работу выполнили: Моторина.В., Хорькова.М., Ваганова.Ю.
№ слайда 2
Описание слайда:
Визит к значительному лицу Акакия Акакиевича – это кульминационная сцена повести. Приемы и обычаи значительного лица были солидны и величественны, но немногосложны. Главным основанием его системы была строгость. Впрочем, он был в душе добрый человек, хорош с товарищами, услужлив, но генеральский чин совершенно сбил его с толку. Он как - то спутался, сбился с пути и совершенно не знал, как ему быть. Однако слово «значительное» означает только некую ступень иерархической административной лестницы, значительную лишь относительно нижестоящей ступени. В контексте этого пассажа слово лицо утрачивает «человеческое» содержание, получает значение лица абстрактного, административного, фактически обезличивая его носителя потому что служит не человеку, а системе.
№ слайда 3
Описание слайда:
В сцене визита героя к значительному лицу Гоголь использует прием антитеза, для того, чтобы подчеркнуть ничтожность Акакия Акакиевича и тщеславие, самовлюбленность значительного лица. Гротескна и вся сцена визита Башмачника к генералу: человек, само смирение и беззащитность, выставляется актерствующим «значительным лицом» зрителю (приятелю генерала). В этой трагически гротескной сцене пугливое, беззащитное существо – Башмачкин подвергся куда более бесчеловечному унижению со стороны одного из блюстителей порядка, чем на пустынной городской окраине со стороны бесчинствующих людей.
№ слайда 4
Описание слайда:
Актерствующий генерал не рассмотрел в титулярном советнике человека; «смиренный вид Акакия Акакиевича и его старенький вицмундир» словно бы подстегнули генерала в его начальническом кураже, он даже «не заметил, что Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят лет». Эпилог знаменитой повести Гоголя «Шинель» получился фантастическим. Герой ее, титулярный советник, не имея возможности отомстить своему обидчику генералу при жизни, является с того света, чтобы восстановить попранную справедливость, утратив уже всякое почтение перед чинами, должностями и другими человеческими установлениями.
Повесть Гоголя «Шинель» была и остается объектом самых разных интерпретаций в работах итальянских исследователей — от статей К. Ребора (1922) и Л. Ганчикова (1954) до содержательного «Предисловия» к переводу повести Ч. Де Микелисa и комментариев переводчицы Н. Марчиалис (1991) .
Обозначенные аспекты далеко не исчерпывают семантики повести. Я не касаюсь более общих проблем - таких, как специфическая фразеология в основе текстовой ткани, особое художественное моделирование времени и пространства, культурная память и т. д. Подчеркну, что это лишь первые подступы к теме, а не исчерпывающее ее исследование.
1. Название повести и три ее героя.
Принято считать, что в «Шинели» только один герой (текстовый субъект) - Акакий Акакиевич. В таком случае можно было бы ожидать появления его имени в названии повести. Этого нет - отчасти, возможно, потому, что в «Шинели» не один, а три героя: Акакий Акакиевич Башмачкин, Петрович и значительное лицо . Двум последним уделено меньше описания, но и они занимают свое место. В заголовок вынесено название вещи - «Шинель», и оно имеет метонимическую и сюжетную связь со всеми тремя героями: Башмачкин заказывает новую шинель, Петрович ее шьет, значительное лицо устраняется от поисков украденной шинели и лишается своей собственной. Этому первому уровню сюжетной связанности трех текстовых субъектов соответствует их глубинная связанность, и вне ее, как представляется, тема человека в «Шинели» может быть понята только односторонне. Здесь важны все детали. Отметим главные, следуя пунктам воображаемой анкеты.
Имя : всегда назван по имени и отчеству Акакий Акакиевич (далее - А. А.), простолюдин Петрович - только по отчеству (хотя у него есть имя Григорий); у значительного лица имени, собственно говоря, нет, хотя оно упоминается однажды, в дружеском разговоре с приятелем, но для окончательной идентификации служить не может: «„Так-то, Иван Абрамович!“ - „Этак-то, Степан Варламович!“» (III, 165; в дальнейшем после цитаты приводим только номер страницы; полужирный шрифт в цитатах мой. - К. С. ).
Род занятий : Башмачкин и значительное лицо - государственные служащие, Петрович - ремесленник, частный предприниматель.
Заметим, что в том и другом случае Петрович занимает срединное положение на условной параметрической шкале, причем его характеристика в микросюжете «пошива шинели» приходится на середину произведения.
С введением социальных и собственно личностных параметров у героев появляются новые черты. Так, деформация личности Башмачкина определяется тем, что его социализацию можно определить как профессиональную: «...он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове»; «вечный титулярный советник» (с. 141, 143). И это едва ли не полностью определяет суть героя. Полной его идентификации не способствуют ни внешность, ни поведение в ситуациях, не предусмотренных профессией, - например, на вечеринке чиновников он «просто не знал, как ему быть, куда деть руки, ноги и всю фигуру свою...» (с. 160), - ни уникальный мир чувств и мыслей, не связанных с профессией, ни речь, вербализирующая повседневную жизнь. Деформация личности А. А. проявляется также в двух гиперболических и контрастирующих аспектах. Вначале он показан тихим, робким, послушным существом, идеальным воплощением типа служащего-аскета, покорно выполняющего свои обязанности и погруженного полностью в приятный и многоликий мир букв, в их копирование. Это делает его чужим для чиновников и совершенно не похожим на других. Когда его пристрастие к форме букв сменяется страстью к новой шинели, то есть к собственной форме (внешности), он столь же односторонне и гиперболически обретает свойства «иерархического» поведения (показателем служит то, что старая шинель, при сопоставлении с новой, вызывает у него такой же смех, какой она вызывала прежде у его сослуживцев). И эта новая модель поведения, несомненно, вступает в конфликт с его внутренней природой и характером.
Деформация же личности значительного лица определяется его внутренней раздвоенностью. Статус государственного служащего высокого ранга предписывает ему иметь вид строгого начальника и навсегда заученными словами распекать подчиненных: «Знаете ли вы, кому вы это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю» (с. 165). Хотя он обычно именуется значительным лицом и дважды упоминается его «генеральский чин», но индивидуального облика, «своего лица» он не имеет. Вместе с тем, вне своей социальной роли, генерал предстает совершенно иначе: встречаясь со старинным приятелем, он «разговорился очень-очень весело», а с «ровными себе, он был еще человек как следует, человек очень порядочный <...> Сострадание было ему не чуждо; его сердцу были доступны многие добрые движения, несмотря на то что чин весьма часто мешал им обнаруживаться» (с. 165, 171).
Раздвоенность присуща и личности Петровича. Каждой из его социальных ролей соответствует определенное имя: став петербургским ремесленником, он заменил свое имя Григорий отчеством-кличкой Петрович. В трезвом состоянии он следует модели поведения портного, однако, верный «дедовским обычаям», любит выпить, а выпив, вновь становится Григорием, «сговорчивым» и услужливым (с. 148, 152).
Все три героя открыты как добру, так и злу (Петровича, впрочем, многие исследователи, от Ю. Манна до М. Вайскопфа, считают демоном-искусителем), но добро и чин/социальная роль оказываются несовместимы.
2. Семантика повтора.
В тексте «Шинели» обращают на себя внимание многочисленные повторы, относящиеся к А. А. и другим персонажам. Вот некоторые из них.
а) Повтор имени. В сцене, когда «покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка», сам выбор имени при помощи гадания оказывается судьбоносным: «Ну, уж я вижу, - сказала старуха, - что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше он будет называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий» (c. 142). То есть имя ребенка «повторяет» и имя отца, и, как неоднократно отмечалось, имя преподобного Акакия Синайского, оно «удваивается» в отчестве, удваивая также маниакально-гиперболизированное и синекдохически-одностороннее подражание своим омонимическим двойникам. Так выявляется двойной «социально-генетический код» А. А. - чиновника по рождению (сын чиновника и чиновницы), одновременно покорного и смиренного (греч. ‘невинный’, ‘незлобивый’, ‘послушный’).
б) Повтор «способа существования» героя: «Сколько ни переменялось директоров и всяких начальников, его видели все на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма...» (с. 143). Реализация «генетических кодов» состоит в повторении одной и той же ситуации, которую определяет не «чин» (чиновник девятого класса не должен бы оставаться простым писцом), а смиренное желание Башмачкина жить в своем блаженном мире переписчика.
в) Повтор как основа «профессии», заключающейся в автоматическом воспроизведении уже созданного и даже написанного. Здесь, конечно, самым показательным является случай, когда герою предлагают «из готового уже дела... сделать какое-то отношение в другое присутственное место» и всего лишь «переменить... титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье» (с. 144-145), а он оказывается неспособным сделать эти изменения. При этом срабатывает тот самый механизм замены личности на «не-личность» (Бенвенист) , который лишает А. А. возможности отождествить себя с пишущим «я» и хотя бы через переписывание стать частью чужого (важного) существования, но иногда «он снимал нарочно, для собственного удовольствия, копию для себя, особенно если бумага была замечательна не по красоте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или важному лицу» (с. 145).
Жизнь остальных чиновников также описана как череда повторов: они застывают как марионетки в своих «иерархических» статусах, со своими постоянными привычками, как правило, механически изо дня в день повторяя одни и те же действия в департаментах, одни и те же развлечения после работы, одни и те же анекдоты и сплетни. Автоматизм как бесплодие, время как дурное повторение, не различающее прошлого, настоящего и будущего, то есть то, что противостоит самому понятию жизни, - составляют, очевидно, смысловое наполнение этих повторов. Но в то же время именно этот автоматизм предохраняет чиновников от какой бы то ни было возможности внутренних конфликтов. В отличие от них А. А. оказывается более уязвим из-за своего простого, почти инфантильного воображения, поскольку он построил через копирование букв свой разнообразный и удовлетворяющий его, но при этом еще более узкий и герметически закрытый мир.
Бесчисленные повторы пронизывают текст, составляя как бы его фактуру. Показательно частое употребление обстоятельств обычно, по обыкновению, по обычаю, всегда и, на этом фоне, антонимичных им никогда, в первый раз и под.
Одним из значимых текстовых повторов является номинация брат по отношению к чиновникам, объединяющая их тем самым в одну семью . Этот повтор имеет более сложную семантику и текстовую нагрузку во фрагменте, где описывается воздействие А. А. на некого «молодого человека»: «И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: „Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?“ - и в этих проникающих словах звенели другие слова: „Я брат твой“. И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем...» (с. 144). Слово брат с его двойной семантикой («наш брат чиновник» и брат с евангельскими коннотациями) становится медиатором между удушливым миром чиновничества и миром, где люди наделены состраданием и милосердием.
Из других повторов, существенных для смысла и структуры «Шинели», укажем на слово башмак . Оно является основой фамилии героя (здесь, кстати, есть отсылка к башмачку , а от него - через балладу Жуковского «Светлана» - еще один семантический ход к теме ритуала, гадания, судьбы ). «Генетический код» подтверждается «умножением сущностей» - упоминанием многочисленных Башмачкиных с их общими родовыми привычками: «И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки» (с. 142). Башмак присутствует также в изображении «какой-то красивой женщины, которая скидала с себя башмак, обнаживши, таким образом, всю ногу, очень недурную» (с. 159). И наконец, после ограбления А. А. «старуха, хозяйка квартиры» встречает его с «башмаком только на одной ноге» (с. 162). Эти эпизоды значимы для линии самого Башмачкина, выступая как ее семиотические метки. Башмак соединяет A. А. и двух женщин, скажем так, разной нравственности (патриархальной и новомодной), они соотносятся, условно говоря, с прежним Башмачкиным и новым, переродившимся, связаны со старой и новой шинелью.
Таким образом мы переходим к главному повтору - двум шинелям Башмачкина. «Шинель», как неоднократно отмечалось, отчетливо связана с темой женщины . Пока А. А. ходил в старой шинели (капоте), «молодые чиновники подсмеивались» над ним и рассказывали истории «про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба...» (с. 143). С момента появления «вечной идеи будущей шинели» даже «существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился <...> как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, - и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу» (с. 154).
Какая же из шинелей соответствует характеру Башмачкина, какая из них отвечает тому, что можно было бы считать его «индивидуальностью»? Правомочность постановки такого вопроса очевидна, поскольку одежда не только определяет внешний облик, но и формирует личность, внутреннее «Я» . Новая шинель заметно меняет поведение А. А. Мечта о ней приводит к тому, что «в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник? Размышления об этом чуть не навели на него рассеянности. Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки...» (с. 155). В новой шинели он становится веселее, довольнее, развязаннее - ведь «новая подруга» метонимически переносит на владельца представление о «таком же чиновнике, как все», и потому для него уже немыслимы слова: «Зачем вы меня обижаете?» Утрата ее обнаруживает черты зреющего конфликта с обществом: теперь А. А. «кричит», хотя всегда говорил «тихим голосом», угрожает писарям, добиваясь, чтобы они допустили его к частному приставу, манкирует своими обязанностями, добирается, наконец, нарушая всякую субординацию, до самого значительного лица.
3. Принцип зеркальной симметрии.
На этом принципе строится последняя часть «Шинели», в которой А. А. суждено было «на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь» (с. 169). И то, что произошло с ним, происходит и со значительным лицом примерно в той же последовательности : А. А. в новой шинели идет на праздник к чиновнику - узнав о смерти А. А., одно значительное лицо , «желая... развлечься... отправился на вечер » (с. ??) к приятелю; оба выпивают шампанского - А. А. два бокала , а значительное лицо два стакана ; затем А. А. «подбежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою » (с. 160) - значительное лицо «решил не ехать еще домой, а заехать к одной знакомой даме » (с. 161); после генеральского «распекания» А. А. «шел по вьюге <...> ветер , по петербургскому обычаю, дул на него со всех четырех сторон...» (с. 161) - значительному лицу мешал «порывистый ветер , который <...> так и резал в лицо, подбрасывая ему туда клочки снега, хлобуча, как парус, шинельный воротник или вдруг с неестественною силою набрасывая ему его на голову и доставляя, таким образом, вечные хлопоты из него выкарабкиваться» (с. 167). И, наконец, того и другого хватают за воротник, оба они лишаются шинели . «А ведь шинель-то моя!» - говорит грабитель «громовым голосом» А. А. (с. 161) - «...твоей-то шинели мне и нужно! Не похлопотал об моей, да еще и распек...» (с. 172), - такую реплику призрака «видит» (но не слышит!) значительное лицо . И если А. А., «так и обмер » (с. 167) от окрика значительного лица, то «бедное значительное лицо чуть не умер » от слов мертвеца (с. 172). Неудивительно, что оба, после утраты шинели, возвращаются домой в полном ужасе и плачевном состоянии, при этом повтор дан и на лексическом уровне: A. А. «прибежал домой в совершенном беспорядке : волосы <...> совершенно растрепались; бок и грудь и все панталоны были в снегу <...> печальный побрел в свою комнату, и как он провeл там ночь , предоставляется судить тому, кто может сколько-нибудь представить себе положение другого» (с. 162). Значительное лицо возвратился домой «бледный, перепуганный и без шинели <...> доплелся кое-как до своей комнаты и провел ночь весьма в большом беспорядке » (с. 173).
Чего же лишились в результате оба чиновника? Конечно, не только вещи, но и некоего символа иерархического статуса. В мотиве вьюги и ветра как будто усматривается образ метафорического возмездия - «распеканции» («резал словом» - ветер «режет лицо»). Ветер порождает «вечные хлопоты», он «срывает маски», как и ночной мститель, «сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели...» (с. 169). Но если предположить, что только сплетни и страх заставляют жителей видеть вора-мертвеца по ночам в виде чиновника , то символически акт снятия шинели - это знак освобождения. Возмездие оборачивается милосердием, а ветер - торжеством иного, высшего начала и иного суда. С «неестественною силою» космическая стихия, «выхватившись вдруг бог знает откуда», выступает как посланный cвыше знак необходимости нравственного пробуждение человека.
В эту историю вряд ли попал бы Петрович, перед которым лишь раскрывается бездна, разделяющая «портных, которые подставляют только подкладки и переправляют, от тех, которые шьют заново» (с. ???). Для значительного лица и для А. А. исход оказался различным. Поведение генерала существенно изменилось: «Он даже гораздо реже стал говорить подчиненным: „Как вы смеете, понимаете ли, кто перед вами?“; если же и произносил, то уж не прежде, как выслушавши сперва, в чем дело» (с. 173). Заметим, что столь же резко меняется поведение молодого чиновника, проникшегося неожиданной жалостью и состраданием к А. А.: «...и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде » (с. 144). Сходство подчеркивается зеркальным повтором видения: молодому человеку «долго потом... представлялся... низенький чиновник... с своими проникающими словами», а значительному лицу «почти всякий день представлялся ... бледный Акакий Акакиевич, не выдержавший должностного распеканья» (с. 144, ???). Как молодой человек сумел «представить себе положение другого», так, наконец, и значительное лицо после случившегося с ним смог «влезть в другую шкуру», то есть поставить себя на место А. А. Что касается последнего, то для него все заканчивается трагически: не потому ли, что «генеральская шинель» несовместима с его человеческой сущностью, а для существа «никем не защищенного, никому не дорогого, ни для никого не интересного» (с. 169), по некой бесчеловечной логике, не предусматривается места на земле? Или же «виноват петербургский климат» (с. 147), который вместе с «капотом», не спасающим от холода, и состоянием отчаяния доводит А. А. до краха, превращая капот в капут ?
4. Семантика размытости и относительности.
В «Шинели» совершенно особая роль принадлежит стихии - ветру и морозу. Их семантика амбивалентна: являясь «сильными врагами» бедных чиновников, они становятся причиной смерти А. А., но одновременно они же осуществляют возмездие за героя. Повествователь намеренно «напускает туману» и нередко как будто отказывается от своей авторитетной роли (в таких оборотах, как если хорошо помню, если память меня не подводит ), указывает на свою некомпетентность: «Какая именно и в чем состояла должность значительного лица , это осталось до сих пор неизвестным» (с. 164). Принцип намеренной «размытости» отразился и на образе Петербурга. В печатном тексте Гоголь снимает реальные названия улиц и площадей, зафиксированные в черновиках, и оговаривает отсутствие топонимов («...память начинает нам сильно изменять, и все, что ни есть в Петербурге, все улицы и домы слились и смешались так в голове, что весьма трудно достать оттуда что-нибудь в порядочном виде» (с. 158). Этот принцип имеет, как представляется, и свою семантику. Из-за такой неопределенности город предстает как бы скрытым в тумане, за которым нельзя различить ни людей, ни домов, ни улиц и площадей, и превращается в видение. Примерно таким же он становится под воздействием «космических» стихий дождя и ветра. Петербург, овеянный дыханием смерти, соотносится с инвариантом «Петербургского текста», выделенным В. Н. Топоровым . Этот текст - «мощное полифоническое резонансное пространство, в вибрациях которого уже давно слышны синкопы русской истории и леденящие душу злые „шумы“ времени». Текст «предупреждал об опасности, и мы не можем не предполагать, что у него есть еще и спасительная функция». Ключевую оппозицию, задающую смысл этого выморочного места, передает афоризм «где о-пасность, там и с-пасение» , и здесь смерть подразумевает духовное возрождение, а событийный ряд - провиденциальную логику. Повествователю в таком пейзаже отводится роль «мистагога», напоминающего про абсолют христианского императива спасения души и относительности сущего. Показательно рассуждение об «одном значительном лице », который лишь «недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом. Впрочем, - добавляет повествователь, - место его и теперь не почиталось значительным в сравнении с другими, еще значительнейшими . Но всегда найдется такой круг людей, для которых незначительное в глазах прочих есть уже значительное » (с. 164). Иллюстрирует это рассказ о том, как некий титулярный советник, сделавшись «правителем какой-то отдельной небольшой канцелярии, тотчас же отгородил себе особенную комнату <...> и поставил у дверей каких-то капельдинеров <...> которые брались за ручку дверей и отворяли ее всякому приходившему...» (с. 164). Значительность оказывается кажущейся, а ритуал приема посетителя - театральным представлением, свидетельствующем о мнимости окружающего иерархического мира, где каждый постоянно занят подражанием вышестоящим и тем самым демонстрацией собственной значимости: «Так уж на святой Руси все заражено подражанием, всякий дразнит и корчит своего начальника» (с. 164). То есть то, что выдает себя за устойчивое, структурно-определенное, значительное, в сотериологической перспективе христианского искупления и спасения таковым не является. Причем проявление значимости неотрывно от унижения и уничижения низших по рангу. Так, значительное лицо , принимая А. А., сетует: «...что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!» - и намеренно не замечает, что А. А. «забралось уже за пятьдесят лет» и «стало быть, если бы он и мог назваться молодым человеком, то разве только относительно ...» (с. 167). В жизни относительно и само понятие авторитета: в «Шинели» различается «быть авторитетным» и «иметь авторитет», авторитет «внутренний» (интериоризованный индивидом «голос долга», «совесть»), «внешний» (порожденный регламентацией отношений власти и подчинения) и «анонимный» (коренящийся в коллективном бессознательном) . Символом последнего в «Шинели» становится изображенное на табакерке Петровича лицо генерала, которое «было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки» (с. 150). Для Петровичa это напоминание, что он теперь свободный человек и не зависит ни от какого «авторитета», для A. A. изображение генерала таит в себе угрозу, отчего у чиновника мутится сознание.
Сочинение на тему: «Значительное лицо» и Акакий Акакиевич в повести Н. В. Гоголя «Шинель»
Во все времена существовала проблема противостояния “маленьких” людей “большим”. Неравенству данных социальных ступеней посвящено не одно произведение, так и повесть Н. В. Гоголя “Шинель” рассматривает эту проблематику. Главный герой повести – Башмачкин Акакий Акаиевич, небогатый титулярный советник и гражданин Петербурга.
У Акакия Акакиевича произошла большая беда – шинель, на которую он с таким трудом скопил нужную сумму денег, была отобрана у него на улице жестоким образом. Герой повести бросил все силы на поиски помощи – он обратился сначала к частному приставу, встреча с которым прошла безуспешно, а затем к “значительному лицу”. Его имя не фигурирует на страницах “Шинели”, а оно и не важно читателю, ведь образ данного персонажа обобщает в себе образы многих высокопоставленных людей, как во времена написания произведения, так и в наши дни.
Контраст “маленького человека” – Башмачкина и “значительного лица” очень выразителен, о чем “значительное лицо” немедленно кричит Акакию Акакиевичу, корит его за неправильную форму обращения к нему и даже грубо топает ногой. Хотя в жизни высокопоставленный работник «…в душе добрый человек, хорош с товарищами, услужлив…». Такой поворот событий поверг Башмачкина в шок и он от переживаний и из-за старой сносившейся тонкой шинели заболел настолько, что вскоре скончался.
С помощью данного эпизода писатель заостряет проблему общественных пороков и жестокости власти по отношению к обычным людям. В повести также стоит проблема о личной ответственности и ответственности каждого перед совестью. Значительное лицо почувствовал что-то смутно напоминающее сожаление, он даже послал к Башмачкину чиновника, чтобы все-таки попытаться оказать помощь и был поражен известием о смерти бедолаги.
Карающая совесть еще долго не покидала обидчика – образ “восставшего из гроба” Акакия Акакиевича преследовал его, даже в грабителе, отобравшем шинель и у него самого, высокопоставленный персонаж увидел призрак бедного титулярного советника, ушедшего в мир иной, так и не добившись справедливости.
Так и в жизни – за все обиды и грехи, за все допущенные несправедливости каждый в конце концов получит по заслугам — такова мораль данного эпизода и всей повести. А ведь каждый такой человек, который послужил прототипом “значительного лица”, до этого тоже был лицом незначительным. В этом переходе от “низших” к “высшим” и происходят те страшные метаморфозы человеческой сущности, а ведь прежде всего человек должен оставаться Человеком, какие бы высокопоставленные должности он не занимал.
Литератор-романтик, как правило, склонен был выражать к слову отношение скептическое, возвышенно-недоверчивое. Гоголь как бы вторит такому романтику. Однако теперь у Гоголя писатель, художник оказывается бессилен не перед возвышенным и исключительным, а перед низменным, заурядным, в глубинах которого тоже клубятся сложности, живет и душевная боль, и горечь обид, и социальная скорбь. Эстетика возвышенного прилагается к низменному, и на стыке их внятно слышится косноязычный лепет какого-нибудь Акакия Акакиевича, беспомощное «того…». «Я вашепревосходительство осмелился утрудить потому, что секретари того… ненадежный народ…» — бормочет ограбленный Акакий Акакиевич, представ перед генералом, явившись к «значительному лицу». Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Не читал Акакий Акакиевич стихотворения Тютчева, незадолго до приключившейся с ним беды, в 1833 году напечатанного в журнале «Молва»; и думал он, что другой поймет его горе. Да не понял другой! И сказал значительное лицо: «Что, что, что? откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!» И Акакий Акакиевич домой потрусил, и умер он в лихорадке, в жару, причем в бреду он действительно дерзостно «сквернохульничал, произнося самые страшные слова, так что старушка хозяйка даже крестилась, от роду не слыхав от него ничего подобного, тем более что слова эти непосредственно следовали за словом „ваше превосходительство»», Тут, кажется, косноязычный Акакий Акакиевич высказался, запоздало, лишь на смертном одре разрешив вопрос: «Как сердцу высказать себя?» А вместе с ним высказался и Гоголь. Говоря о «значительном лице», Гоголь не преминул оттенить, что «его сердцу были доступны многие добрые движения, несмотря на то, что он весьма часто мешал им обнаруживаться». И здесь, значит, сердце себя не высказало. Между душой человека и его словами возникла преграда: положение власть имущего, чин. И душа генерала оказалась богаче слов — косноязычных, несмотря на то, что они были изречены свысока, устрашающе. Гоголь и здесь обнаружил в себе учителя и отца, укоряющего другого отца и учителя: генерал «учился… перед зеркалом» быть учительски грозным; был он притом и «почтенный отец семейства». Таким образом, в мире Гоголя, населенном отцами и учителями, генералу принадлежит весьма достойное место. И он знает о своей учительной роли, он ее репетирует. Но сколько бы генерал ни глядел на себя в зеркало, он не знает себя; а Гоголь, тот его знает получше, как истый учитель. «Маленький человек», оказавшийся лицом к лицу с вершителем его судьбы, государственным человеком. «Маленький человек», в безумии, в бреду изрыгающий дерзновенные угрозы, обращенные к властям предержащим… «Маленький человек» и его смерть, его убогие похороны… Где это было? В «Шинели» преломлены события романтической поэмы Пушкина «Руслан и Людмила», и, когда видишь это, перестает казаться сюжетным произволом, нелепостью финал повести, триумф ее героя, воскреснувшего и вернувшего себе похищенную подругу жизни, его «сопутницу». Речь рассказчика в повести «Шинель» — двуобращенная речь: она обращена и к реальности, о которой она повествует; и к романтическим образам, которые она трансформирует. И в «Шинели» вновь оживают герои «Руслана…». Но в «Шинели» — и пушкинский «Медный Всадник». В «Шинели» есть прямая отсылка к «Медному Всаднику»: чиновники рассказывают друг другу «вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента». Тема Медного Всадника введена в повесть и она откровенно снижена: бронзовый герой Пушкина явлен так, что поскакать за чиновником-бунтовщиком он не сможет, ибо не солидно же скакать за кем бы то ни было на бесхвостой лошади. Да и вообще, Петр I — уже история. И был он давно, хотя якобы ожил он на одну беспокойную ночь: * …Грозного царя, * Мгновенно гневом возгоря, * Лицо тихонько обращалось… Гоголь корректирует ситуации «Медного Всадника», этой «петербургской повести» Пушкина. В «Шинели» находят отзвуки и описанные Пушкиным трагические беды столицы, и веселый быт петербуржцев. У Гоголя жертва, бедный чиновник, в жару, в бреду видит разбойников. Правда, не зарезали они чиновника, а только шинель отобрали; но на то и существует современная Гоголю подлинная реальность, чтобы возвышенные преступления превращались в ней в гадости помельче, попрозаичнее, так же, впрочем, ведущие к гибели жертвы этих незатейливых гадостей. И умирал Акакий Акакиевич, и в бреду «видел он Петровича и заказывал ему сделать шинель с какими-то западнями для воров, которые чудились ему беспрестанно под кроватью, и он поминутно призывал хозяйку вытащить у него одного вора даже из-под одеяла…» И далее — смерть героя, «Акакия Акакиевича свезли и похоронили». А поименовав скудные вещички его, Гоголь бросает: «Кому все это досталось, бог знает…». И Петербург остался без Акакия Акакиевича. И в трагедии своей, и в смерти сравнялся он с императором-исполином, косвенно, но несомненно послужившим виновником и его гибели. И на него «нестерпимо обрушилось несчастье, как обрушивалось на царей и повелителей мира…» Неожиданное упоминание о царях и повелителях мира в соотнесении с событиями «петербургской повести» Пушкина обретает глубокий смысл: царь, повелитель мира лицом к лицу встретился с «маленьким человеком» именно там; но лишь сейчас окончательно выясняется, что и царям, и их подданным бывает одинаково плохо, хотя при данном социальном устройстве они никогда не поймут друг друга, не уживутся; и у Пушкина царь, властелин, повелитель мира гоняется по Петербургу за оскорбившим его «маленьким человеком», а у Гоголя, напротив, «маленький человек» после смерти своей гоняется за ставленником царя, тоже повелителем и властелином. Там — высшая власть преследует бедняка-чиновника, здесь — бедняк-чиновник преследует высокую власть. Плохо чиновнику: сыпали ему на голову бумажки, глумились над ним. Но и императору тоже неважно: скажем, хвост у бронзовой лошади отпилили, шутка ли! Но утверждают, что хвост этот — одна из трех точек, на которые опирается знаменитый памятник императору. Значит, кто-то ухитрился лишить царствующую особу точки опоры, поставил ее под угрозу крушения. А потом — наводнение, и от стихии, как от разбойников, гибнет один чиновник. А нет наводнений, так просто разбойники по столице слоняются и убивают другого чиновника. Для верноподданных все это беда, но и для императора тоже. И Гоголь не был бы отцом своих героев и проникновенным учителем их, если бы не понимал их бед и не сострадал бы им, рассказывая об их злоключениях. Хорошо известно, что «Шинель» рождалась из реального случая: некий чиновник ценою невероятных лишений купил дорогое охотничье ружье, но в первый же день охоты оно зацепилось за камыши, упало в воду, исчезло на дне. Сослуживцы сделали складчину и купили бедняге новое ружье. Но по мере того как Гоголь обдумывал рассказанный случай, все изменилось: ружье сменилось шинелью, появилось «значительное лицо», одолела героя болезнь, смерть пришла, а за ней воскресенье настало.
