Варлам Тихонович Шаламов в своем творчестве отразил тему лагерей в русской литературе. Поразительно точно и достоверно писатель раскрывает весь кошмар лагерного быта в книге «Колымских рассказов». Рассказы Шаламова пронзительны и неизменно оставляют тягостное впечатление у читателей. Реализм Варлама Тихоновича не уступает мастерству Солженицына, который писал раньше. Казалось бы, Солженицын достаточно раскрыл тему, тем не менее манера изложения Шаламова воспринимается как новое слово в лагерной прозе.
Будущий писатель Шаламов родился в 1907 году в семье вологодского священника. Еще в отрочестве он начал писать. Шаламов закончил Московский университет. Писатель провел в тюрьмах, лагерях и ссылках многие годы. Впервые его арестовали в 1929 году, обвинив в распространении фальшивого политического завещания В. Ленина. Этого обвинения оказалось достаточно, чтобы попасть в судебную машину на двадцать лет. Вначале три года писатель провел в лагерях на Урале, а затем с 1937 года его отправляют на Колыму. После ХХ съезда КПСС Шаламова реабилитировали, но это не компенсировало потерянные годы жизни.
Идея описать лагерную жизнь и создать ее эпос, удивительный по силе воздействия на читателя, помогла Шаламову выжить. «Колымские рассказы» уникальны беспощадной правдой о жизни людей в лагерях. Людей обыкновенных, близких нам по идеалам и настроениям, невиновных и обманутых жертв.
Главная тема «Колымских рассказов» — существование человека в нечеловеческих условиях. Писатель воспроизводит виденные им неоднократно ситуации и атмосферу безысходности, морального тупика. Состояние героев Шаламова приближается к «зачеловеческому». Заключенные каждый день теряют физическое здоровье и рискуют расстаться с психическим. Тюрьма отнимает у них все «лишнее» и ненужное для этого страшного места: их образование, опыт, связи с нормальной жизнью, принципы и моральные ценности. Шаламов пишет: «Лагерь — отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего полезного, нужного никто оттуда не вынесет, ни сам заключенный, ни его начальник, ни его охрана, ни невольные свидетели — инженеры, геологи, врачи, — ни начальники, ни подчиненные. Каждая минута лагерной жизни — отравленная минута. Там много такого, что человек не должен знать, а если видел — лучше ему умереть».
Шаламову досконально известен лагерный быт. Он не питает иллюзий и не внушает их читателю. Писатель чувствует всю глубину трагедии каждого, с кем столкнула его судьба за долгие двадцать лет. Все свои впечатления и переживания он использует для создания персонажей «Колымских рассказов». Он утверждает, что нет такой меры, чтобы измерить страдания миллионов людей. Для неподготовленного читателя события произведений автора кажутся фантасмагоричными, нереальными, невозможными. Тем не менее мы знаем, что Шаламов придерживается истины, считая искажения и перегибы, неправильную расстановку акцентов непозволительными в данной ситуации. Он рассказывает о жизни заключенных, их нестерпимых порой страданиях, труде, борьбе за еду, болезнях, смертях, гибели. Он описывает события, ужасные в своей статичности. Его жестокая правда лишена гнева и бессильного разоблачительства, уже нет сил возмущаться, чувства умерли.
Материалу для книг Шаламова и проблематике, из него вытекающей, позавидовали бы писатели-реалисты XIX века. Читатель содрогается от осознания того, насколько «далеко» ушло человечество в «науке» придумывания пыток и мучений себе подобных.
Вот слова автора, сказанные от своего имени: «Заключенный приучается там ненавидеть труд — ничему другому он и не может там научиться. Он обучается там лести, лганью, мелким и большим подлостям, становится эгоистом. Возвратившись на волю, он видит, что не только не вырос за время лагеря, но что интересы его сузились, стали бедными и грубыми. Моральные барьеры отодвинулись куда-то в сторону. Оказывается, можно делать подлости и все же жить… Оказывается, что человек, совершивший подлость, не умирает… Он чересчур высоко ценит свои страдания, забывая, что у каждого человека есть свое горе. К чужому горю он разучился относиться сочувственно — он просто его не понимает, не хочет понимать… Он приучился ненавидеть людей».
В рассказе «Сентенция» автор, как врач, анализирует состояние человека, единственным чувством которого осталась злоба. Самое страшное в лагере, страшнее голода, холода и болезней, — это унижение, сводившее человека до уровня животного. Оно доводит героя до состояния, когда все чувства и мысли заменены «полусознанием». Когда смерть отступает и к герою возвращается сознание, он с радостью ощущает, что его мозг работает, а из подсознания выплывает забытое слово «сентенция».
Страх, который превращает человека в раба, описан в рассказе «Тифозный карантин». Герои произведения согласны служить главарям бандитов, быть их лакеями и рабами, ради удовлетворения такой привычной для нас потребности — голода. Герой рассказа Андреев видит в толпе подобных холопов капитана Шнайдера, немецкого коммуниста, образованного человека, прекрасного знатока творчества Гете, который теперь исполняет роль «чесальщика пяток» у вора Сенечки. Такие метаморфозы, когда человек теряет свой облик, действуют и на окружающих. Главному герою рассказа не хочется жить после того, что он видит. Материал с сайта
«Васька Денисов, похититель свиней» — рассказ о голоде и о том, до какого состояния он может довести человека. Главный герой Васька жертвует жизнью ради еды.
Шаламов утверждает и пытается донести до читателя, что лагерь — это хорошо организованная государственная преступность. Здесь происходит умышленная подмена всех привычных нам категорий. Здесь нет места наивным рассуждениям о добре и зле и философским диспутам. Главное — выжить.
Несмотря на весь ужас лагерной жизни, автор «Колымских рассказов» пишет и о безвинных людях, которые смогли сохранить себя в поистине нечеловеческих условиях. Он утверждает особый героизм этих людей, граничащий порой с мученичеством, для которого не придумано еще названия. Шаламов пишет о людях «не бывших, не умевших и не ставших героями», ведь в слове «героизм» есть оттенок парадности, блеска, кратковременности поступка.
Рассказы Шаламова стали, с одной стороны, пронзительным по силе документальным свидетельством кошмаров лагерной жизни, с другой — философским осмыслением целой эпохи. Тоталитарная система представляется писателю тем же лагерем.
Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском
На этой странице материал по темам:
- лагерная тема в колымских рассказах шаламова
- краткое содержание сентенция шаламов
- своеобразие раскрытия шаламовым лагерной темы
- жизнь и быт в лагерях на колыме
- сочинение по рассказа шаламова
Варлам Тихонович Шаламов
Сентенция
СентенцияВарлам Тихонович Шаламов
Рассказ Варлама Шаламова «Сентенция» входит в сборник колымских рассказов «Левый берег».
Варлам Шаламов
Сентенция
Надежде Яковлевне Мандельштам
Люди возникали из небытия – один за другим. Незнакомый человек ложился по соседству со мной на нары, приваливался ночью к моему костлявому плечу, отдавая свое тепло – капли тепла – и получая взамен мое. Были ночи, когда никакого тепла не доходило до меня сквозь обрывки бушлата, телогрейки, и поутру я глядел на соседа, как на мертвеца, и чуть-чуть удивлялся, что мертвец жив, встает по окрику, одевается и выполняет покорно команду. У меня было мало тепла. Не много мяса осталось на моих костях. Этого мяса достаточно было только для злости – последнего из человеческих чувств. Не равнодушие, а злость была последним человеческим чувством – тем, которое ближе к костям. Человек, возникший из небытия, исчезал днем – на угольной разведке было много участков – и исчезал навсегда. Я не знаю людей, которые спали рядом со мной. Я никогда не задавал им вопросов, и не потому, что следовал арабской пословице: не спрашивай – и тебе не будут лгать. Мне было все равно – будут мне лгать или не будут, я был вне правды, вне лжи. У блатных на сей предмет есть жесткая, яркая, грубая поговорка, пронизанная глубоким презрением к задающему вопрос: не веришь – прими за сказку. Я не расспрашивал и не выслушивал сказок.
Что оставалось со мной до конца? Злоба. И храня эту злобу, я рассчитывал умереть. Но смерть, такая близкая совсем недавно, стала понемногу отодвигаться. Не жизнью была смерть замещена, а полусознанием, существованием, которому нет формул и которое не может называться жизнью. Каждый день, каждый восход солнца приносил опасность нового, смертельного толчка. Но толчка не было. Я работал кипятильщиком – легчайшая из всех работ, легче, чем быть сторожем, но я не успевал нарубить дров для титана, кипятильника системы «Титан». Меня могли выгнать – но куда? Тайга далеко, поселок наш, «командировка» по-колымскому, – это как остров в таежном мире. Я еле таскал ноги, расстояние в двести метров от палатки до работы казалось мне бесконечным, и я не один раз садился отдыхать. Я и сейчас помню все выбоины, все ямы, все рытвины на этой смертной тропе; ручей, перед которым я ложился на живот и лакал холодную, вкусную, целебную воду. Двуручная пила, которую я таскал то на плече, то волоком, держа за одну ручку, казалась мне грузом невероятной тяжести.
Я никогда не мог вовремя вскипятить воду, добиться, чтобы титан закипал к обеду.
Но никто из рабочих из вольняшек, все они были вчерашними заключенными – не обращал внимания, кипела ли вода или нет. Колыма научила всех нас различать питьевую воду только по температуре. Горячая, холодная, а не кипяченая и сырая.
Нам не было дела до диалектического скачка перехода количества в качество. Мы не были философами. Мы были работягами, и наша горячая питьевая вода этих важных качеств скачка не имела.
Я ел, равнодушно стараясь съесть все, что попадалось на глаза, – обрезки, обломки съестного, прошлогодние ягоды на болоте. Вчерашний или позавчерашний суп из «вольного» котла. Нет, вчерашнего супа у наших вольняшек не оставалось.
В палатке нашей было два ружья, два дробовика. Куропатки не боялись людей, и первое время птицу били прямо с порога палатки. Добыча запекалась целиком в золе костра или варилась, когда ощипывалась бережно. Пух-перо – на подушку, тоже коммерция, верные деньги – приработок вольных хозяев ружей и таежных птиц. Выпотрошенные, ощипанные куропатки варились в консервных банках – трехлитровых, подвешенных к кострам. От этих таинственных птиц я никогда не находил никаких остатков. Голодные вольные желудки измельчили, смололи, иссосали все птичьи кости без остатка. Это тоже было одно из чудес тайги.
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Варлам Шаламов
Сентенция
Надежде Яковлевне Мандельштам
* * *
Люди возникали из небытия – один за другим. Незнакомый человек ложился по соседству со мной на нары, приваливался ночью к моему костлявому плечу, отдавая свое тепло – капли тепла – и получая взамен мое. Были ночи, когда никакого тепла не доходило до меня сквозь обрывки бушлата, телогрейки, и поутру я глядел на соседа, как на мертвеца, и чуть-чуть удивлялся, что мертвец жив, встает по окрику, одевается и выполняет покорно команду. У меня было мало тепла. Не много мяса осталось на моих костях. Этого мяса достаточно было только для злости – последнего из человеческих чувств. Не равнодушие, а злость была последним человеческим чувством – тем, которое ближе к костям. Человек, возникший из небытия, исчезал днем – на угольной разведке было много участков – и исчезал навсегда. Я не знаю людей, которые спали рядом со мной. Я никогда не задавал им вопросов, и не потому, что следовал арабской пословице: не спрашивай – и тебе не будут лгать. Мне было все равно – будут мне лгать или не будут, я был вне правды, вне лжи. У блатных на сей предмет есть жесткая, яркая, грубая поговорка, пронизанная глубоким презрением к задающему вопрос: не веришь – прими за сказку. Я не расспрашивал и не выслушивал сказок.
Что оставалось со мной до конца? Злоба. И храня эту злобу, я рассчитывал умереть. Но смерть, такая близкая совсем недавно, стала понемногу отодвигаться. Не жизнью была смерть замещена, а полусознанием, существованием, которому нет формул и которое не может называться жизнью. Каждый день, каждый восход солнца приносил опасность нового, смертельного толчка. Но толчка не было. Я работал кипятильщиком – легчайшая из всех работ, легче, чем быть сторожем, но я не успевал нарубить дров для титана, кипятильника системы «Титан». Меня могли выгнать – но куда? Тайга далеко, поселок наш, «командировка» по-колымскому, это как остров в таежном мире. Я еле таскал ноги, расстояние в двести метров от палатки до работы казалось мне бесконечным, и я не один раз садился отдыхать. Я и сейчас помню все выбоины, все ямы, все рытвины на этой смертной тропе; ручей, перед которым я ложился на живот и лакал холодную, вкусную, целебную воду. Двуручная пила, которую я таскал то на плече, то волоком, держа за одну ручку, казалась мне грузом невероятной тяжести.
Я никогда не мог вовремя вскипятить воду, добиться, чтобы титан закипал к обеду.
Но никто из рабочих – из вольняшек, все они были вчерашними заключенными – не обращал внимания, кипела ли вода или нет. Колыма научила всех нас различать питьевую воду только по температуре. Горячая, холодная, а не кипяченая и сырая.
Нам не было дела до диалектического скачка пер
конец ознакомительного фрагмента
Надежде Яковлевне Мандельштам
Люди возникали из небытия – один за другим. Незнакомый человек ложился по соседству со мной на нары, приваливался ночью к моему костлявому плечу, отдавая свое тепло – капли тепла – и получая взамен мое. Были ночи, когда никакого тепла не доходило до меня сквозь обрывки бушлата, телогрейки, и поутру я глядел на соседа, как на мертвеца, и чуть-чуть удивлялся, что мертвец жив, встает по окрику, одевается и выполняет покорно команду. У меня было мало тепла. Не много мяса осталось на моих костях. Этого мяса достаточно было только для злости – последнего из человеческих чувств. Не равнодушие, а злость была последним человеческим чувством – тем, которое ближе к костям. Человек, возникший из небытия, исчезал днем – на угольной разведке было много участков – и исчезал навсегда. Я не знаю людей, которые спали рядом со мной. Я никогда не задавал им вопросов, и не потому, что следовал арабской пословице: не спрашивай – и тебе не будут лгать. Мне было все равно – будут мне лгать или не будут, я был вне правды, вне лжи. У блатных на сей предмет есть жесткая, яркая, грубая поговорка, пронизанная глубоким презрением к задающему вопрос: не веришь – прими за сказку. Я не расспрашивал и не выслушивал сказок.
Что оставалось со мной до конца? Злоба. И храня эту злобу, я рассчитывал умереть. Но смерть, такая близкая совсем недавно, стала понемногу отодвигаться. Не жизнью была смерть замещена, а полусознанием, существованием, которому нет формул и которое не может называться жизнью. Каждый день, каждый восход солнца приносил опасность нового, смертельного толчка. Но толчка не было. Я работал кипятильщиком – легчайшая из всех работ, легче, чем быть сторожем, но я не успевал нарубить дров для титана, кипятильника системы «Титан». Меня могли выгнать – но куда? Тайга далеко, поселок наш, «командировка» по-колымскому, – это как остров в таежном мире. Я еле таскал ноги, расстояние в двести метров от палатки до работы казалось мне бесконечным, и я не один раз садился отдыхать. Я и сейчас помню все выбоины, все ямы, все рытвины на этой смертной тропе; ручей, перед которым я ложился на живот и лакал холодную, вкусную, целебную воду. Двуручная пила, которую я таскал то на плече, то волоком, держа за одну ручку, казалась мне грузом невероятной тяжести.
Я никогда не мог вовремя вскипятить воду, добиться, чтобы титан закипал к обеду.
Но никто из рабочих из вольняшек, все они были вчерашними заключенными – не обращал внимания, кипела ли вода или нет. Колыма научила всех нас различать питьевую воду только по температуре. Горячая, холодная, а не кипяченая и сырая.
Нам не было дела до диалектического скачка перехода количества в качество. Мы
...Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя).
Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.
В бараке коногонов играют в карты. Надзиратели туда никогда не заглядывают, они наблюдают за осужденными по пятьдесят восьмой статье, поэтому у коногонов играть безопасно. Каждую ночь блатные собираются там и при свете самодельной лампочки-«колымки» на грязной подушке устраивают поединки. Карты самодельные, из вырезанных из тома Гюго листов. В этот раз играли шулер Севочка, знаток карточных игр, и Наумов, бригадир коногонов, железнодорожный вор с Кубани.
Рассказчик и бывший инженер-текстильщик Гаркунов выполняют ночную работу, пилят дрова для барака коногонов. После работы им дают поесть, и они наблюдают за игрой. Наумов проиграл брюки и пиджак с рубашкой, затем подушку и одеяло, украинский рушник с петухами, портсигар с вытисненным профилем Гоголя. По правилам, бой не может быть окончен, пока есть что проигрывать. Когда ничего не осталось, Наумов заискивающе предлагает играть на представку - в долг. Это необязательно, но Севочка дает ему шанс отыграться и дает час представки. Наумов отыграл одеяло, подушку, брюки и опять проиграл все это. Севочка уложил выигранное в фанерный чемодан. Наумов осматривает рассказчика и Гаркунова, требует снять телогрейки. Под телогрейкой у Гаркунова красный шерстяной свитер - последняя передача от жены. Наумов требует снять его. Севочка одобрительно осматривает ценную вещь: выстирать - и можно носить. Гаркунов отвечает, что снимет свитер только с кожей. Его сбивают с ног, он кусается, Сашка, дневальный Наумова, ударяет его ножом. С убитого стягивают свитер, кровь на красном незаметна. Севочка кладет свитер в чемодан. Игра закончена, рассказчик констатирует, что ему нужно искать нового партнера для пилки дров.
Сентенция
Один за другим приходят новые люди в лагерь, все они похожи на мертвецов. Последнее чувство для рассказчика - не равнодушие, а злость. Соседи появляются и исчезают навсегда, герой не спрашивает их ни о чем. Храня в сердце злобу, он ждет смерти, но вместо нее жизнь заменяется полусознательным существованием. Рассказчик работает кипятилыциком - это легкая работа, но и она тяжела: не успевает нарубить дров, не может вовремя вскипятить воду, расстояние в двести метров от палатки до работы кажется ему бесконечным, а двуручная пила - невероятно тяжелой.
Никто из вольнопоселенцев и не обращал внимания, кипела ли вода, - главное, что она горячая. Питается герой тем, что попадется. Несмотря на скудное питание, отмороженные гнойные конечности, он не умирает, живя как в тумане. Но однажды рассказчик осознает, что слышит стоны и хрипы товарищей, и с этого момента потребность забываться уменьшается. Начали болеть мышцы, он стал чувствовать свое тело. На смену злобе пришло равнодушие-бесстрашие, ему стало все равно, будут бить или нет, будут кормить или нет. Но били только на приисках, и это успокаивало и давало силы.
Равнодушие сменяется страхом - человек боится потерять спасительную работу кипятилыцика, боится уехать на прииск. Потом приходит зависть к мертвым и живым товарищам. Рассказчик сожалеет, что не вернулось чувство любви, но после того, как он не дает топографу пристрелить защищавшего гнездо снегиря, он понимает, что вернулось еще что-то важное. Оскудевшие язык и чувства героя бедны: два десятка слов, половина из них - ругательства. Других слов рассказчик не искал и был поражен, когда внезапно в его голове родилось «непригодное для тайги» слово «сентенция». Слово ошеломляет человека, и он кричит его на всю тайгу, еще не понимая его значения, но радуясь обретению. И даже провокационный вопрос, не иностранец ли он, не заставляет его забыть слово. В нем слышится что-то твердое, римское. Только через неделю рассказчик понимает, что оно означает, и сознает, что возрождается. Новые слова возвращаются с трудом, но их все больше. Потом настал день, когда рабочие бросили работу и еду и побежали в поселок: приехал начальник из Магадана. На пне у входа в палатку играет патефон, а рядом стоят убийцы, конокрады, блатные, фраера, десятники и работяги. Начальник смотрит так, как будто он сам написал эту музыку: «Шеллачная пластинка кружилась и шипела, кружился сам пень, заведенный на все свои триста кругов, как тугая пружина, закрученная на целых триста лет...»
Жизненная достоверность «Колымских рассказов» В. Шаламова
«Колымские рассказы» Шаламов создавал с 1954 по 1973 г. Писатель разделил их на шесть книг: «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы» и «Перчатка, или КР-2». Страшный многолетний лагерный опыт писателя, состоявший из сверхчеловеческих испытаний - смертей, голода и холода, унижений, лег в основу шаламовской прозы. В ней - правда о годах террора. В каждом рассказе описывается тюремный и лагерный быт заключенных ГУЛАГа, трагические судьбы людей, зависящих от воли случая, начальников и блатных. Сквозная тема рассказов - человек в нечеловеческих условиях.
Правда о лагерях беспощадна, Шаламов показывает читателю страшные подробности, выступая их свидетелем. В лагере человек терял все, что связывало его с прежней, долагерной жизнью, которую Шаламов называет «первой», начиналась вторая жизнь, и весь житейский опыт нужно было приобретать снова. Судьбу заключенного определяет случай. Интеллигенты, политзаключенные, так называемые враги народа, были отданы на растерзание уголовникам. Унижения, издевательства, избиения, насилие - естественная вещь в лагере.
Унижения были страшнее голода и болезней, они опускали человека до уровня животного, он переставал мыслить и чувствовать, ограничиваясь полусознательным существованием (единственным чувством героя рассказа «Сентенция» становится злоба). Знаменитый сталинский лозунг «Труд есть дело чести, дело славы, доблести и геройства», висевший над воротами каждого лагеря, на самом деле о труде подневольном, рабском. Так обесценивается человеческая жизнь, меняются понятия о добре и зле.
Когда нравственные и физические силы иссякают, человек становится доходягой с атрофированной волей. Голод превращается в болезнь, в пытку замученного и униженного человека, чья главная цель - выжить. Другая грань человеческого унижения - подчиниться ворам. Автор ценит тех, кто способен сопротивляться обстоятельствам даже ценой собственной жизни. Это художественный документ эпохи, произведение огромного психологического воздействия. «Колымские рассказы» стали обвинением советскому тоталитарному режиму, породившему лагеря.
Лагерь олицетворяет абсолютное зло, люди же мечтают вырваться из него не на свободу, а в тюрьму: «Тюрьма - это свобода. Это единственное место, которое я знаю, где люди, не боясь, говорили все, что думали. Где они отдыхали душой» («Надгробное слово»).
Несмотря на подробности, происходящее кажется нереальным, настолько оно жестоко. Но это действительно было, это наша история.
